Чёрная изба на проспекте Державина

Проспект Державина построили сравнительно недавно, примерно за год до моего рождения. И в отличие от старых тесных улочек, которые одним большим спрутом присосались к нему со стороны города, сам он получился просторным и светлым. По другую сторону проспекта располагалась огромная промзона с одноэтажной и двухэтажной застройкой, а за ней шёл лес и начинались деревни. Напротив на моих глазах вырастала совсем другая, ещё не совсем привычная порода города – кварталы, где господствовали прямолинейные и простые здания, среди которых не было места горам хлама во дворах, хаотичным пристройкам, пьяному гаму из коммунальных квартир и другим атрибутам старого города. Вдоль новой улицы то и дело открывались новые кафе и рестораны, которые ассоциировались с беззаботным, даже праздным образом жизни – недоступным, немного порицаемым, но безусловно желанным.

Я жил на отшибе, поэтому редко бывал в этих местах. Новые районы во всём были чужды – там не жили мои друзья, там не было ничего знакомого или близкого. Казалось, что так было и будет всегда, но едва закончив восьмой класс школы, я устроился на летнюю подработку в металлообрабатывающей мастерской именно по ту сторону проспекта Державина. Расположение у неё было наиболее удачным из возможных – другие предприятия из промзоны с удовольствием свозили в неё свой металлический мусор в начале и в конце каждого дня. Начальник нашей мастерской – немолодой, но крайне деятельный жестянщик – оперативно всё сортировал. Часть мусора к концу дня отправлялась на грузовике дальше на переплавку, а из чего-то удавалось сделать заборы, оградки, решётки на окна.

Мои задачи в этом месте были не слишком разнообразными и не слишком интересными – принести, унести, составить опись в свободной форме, иногда разобрать различные конструкции, отделить стеклянные и деревянные части. Но зато я мог каждый день наблюдать ручную работу с металлом. Его разогревали до яркого красного, а чаще до оранжевого цвета, затем придавали ему форму, выковывали узоры – изредка красивые, сложные и точные, но чаще типовые и не слишком аккуратные. При кузнечных работах к начальнику мастерской всегда присоединялся его взрослый племянник в качестве подмастерья и я мечтал, что однажды тоже стану помощником кузнеца. Надежды подогревали постоянные обещания начать посвящать меня в это дело через год-два, щедро пересыпаемые шутками насчёт моей худобы и полусерьёзными советами начинать хорошо кушать и заниматься спортом. Но уже тогда больше всего меня прельщала мысль о том, что обработка металла может быть непрерывным и массовым процессом с применением автоматики – я перечитал об этом всё, что смог найти в литературе. Литьевая форма не допустит гуляющих как попало вензелей, а машина не будет дышать перегаром с утра и не устанет к обеду.

К позднему вечеру, когда я обычно возвращался из мастерской (или, как гордо говорил родителям и одноклассникам, с работы), проспект Державина становился пустынным – раз в несколько минут проезжал одинокий автомобиль, а аллеи вдоль дороги вообще вымирали. Шум доносился в основном со стороны допоздна работающих ресторанов, но они были на несколько кварталов дальше моего пути домой. В любое время – и в такие вечера, и в шумные, светлые утренние часы – моё внимание привлекал один-единственный дом, выделявшийся среди новостроек и сталинок с подновлёнными фасадами – это была большая деревянная изба матово-чёрного цвета, выглядевшая так, словно она однажды сгорела, но не утратила своей формы, подобно головке обгоревшей спички. Однажды я потрогал её стену пальцем и на нём остался чёрный след, похожий на сажу. В отличие от спичечной головки, стены сохраняли не только форму, но и твёрдость – они не рассыпались от нажатий и вообще казались очень прочными.

Окна чёрной избы были непрозрачными, покрытыми белёсым и тёмно-зелёным налётом изнутри, и к тому же сильно помутневшими. По углам проглядывалась старая паутина с неестественными искривлениями. На некоторых окнах налёта было меньше, но за ними была лишь темнота, даже в самый солнечный день. Я никогда не видел, чтобы в эту избу входили или выходили из неё, там явно уже очень давно никто не жил. Но почему её не снесли?.. Почему она осталась стоять на сравнительно новой и оживлённой днём улице? Почему, наконец, у неё такой необычный цвет и кто здесь жил раньше?

Вход в избу был один, прямо по центру, за небольшим крылечком. Он состоял из двух деревянных, очень массивных, тяжёлых на вид дверей, снабжённых приклёпанными металлическими брусьями. На месте стыка половинок кто-то прибил гвоздями резиновые полоски, чтобы не выходило тепло. Они плотно прилегали друг к другу, хотя выглядели очень старыми: уже целиком покрылись трещинами и посерели от времени. Двери обрамляли резные наличники, выполненные, как и всё остальное, из непонятной древесины матового чёрного цвета, оставляющей грязные следы при прикосновении, но не рассыпающейся.

Я часто думал об этом месте: оно манило меня своей мрачностью и загадочностью, заставляло придумывать разные версии его прошлого, из которых, впрочем, уже не помню ни одной. Иногда задумывался о том, каким был раньше двор вокруг – сейчас от него не осталось и забора, только позади избы колосились невзрачные сорняки, вялые и безжизненные даже летом. Всего в пяти метрах от крыльца уже проложили тротуар, а ещё в пяти метрах начинался сам проспект. Ещё в начальных классах на экскурсии в краеведческий музей я узнал, что когда-то наш город состоял из таких изб, стоящих далеко друг от друга, с большими дворами, на которых держали скот, занимались ремеслами, иногда достраивали флигели и бараки, сдавая их внаём приезжим рабочим. Неужели и здесь так было?..

Однажды с утра, когда город был залит ярким светом и выглядел максимально дружелюбным, по пути в мастерскую я подошёл ко входной двери чёрной избы, воровато оглянулся и постучал в неё. Мне не давала покоя мысль о том, что эта постройка, возможно, была одной из старейших в своей части города, и совершенно выбивалась из архитектуры района. Мне было интересно, живёт ли там кто-нибудь, и как этот кто-нибудь выглядит – в конце концов, если дверь вдруг и откроется, всегда можно сказать, что ошибся адресом. Да и что может случиться плохого в солнечное летнее утро, будь эта изба хоть трижды мрачной и странной? Но пусть в те минуты сердце не замирало от ужаса, часть меня всё равно требовала немедленно уносить ноги, словно тащила меня дальше от этого места, разве что за шиворот не брала. Конечно же, я стоически ждал, одновременно удивляясь собственной трусливости. За полминуты никто не открыл, я осмелел и постучал сильнее. Затем прислушался: нет, только неподалёку бурчали голуби, шумели шины и моторы легковых машин, вдалеке пытались завести трактор, а из избы никаких звуков не доносилось. Там было пусто. И я рассмеялся вслух из-за собственной трусости, ощущая в то же время, что всё ещё хочу уйти. Нельзя было давать слабости победить, поэтому я постоял некоторое время, окончательно убедился, что никакая злая ведьма, никакой неупокоившийся боярин или другая нечисть не вылезут из этого дома и не утащат меня внутрь, и лишь тогда развернулся и начал уходить.

Вдоль проспекта быстрым шагом шёл худощавый мужчина в очках с серым школьным портфелем и в таком же сером, мышиного цвета костюме. В момент, когда наши пути едва не пересеклись, он повернул голову и посмотрел не на меня, а за мою спину, на избу. Нечто там привлекло его внимание и он замедлил шаг, хотя явно торопился. Я обернулся назад вслед за ним, но не увидел ничего нового: изба всё так же мрачно занимала своё место, её окна были всё так же темны и непроницаемы, а двери – плотно закрыты. Прохожий с портфелем, едва не споткнувшись, громко и нервно закашлялся и зашагал дальше. Мне же надо было спешить в мастерскую – предстоял долгий рабочий день, который быстро оттеснил утренний эпизод из мыслей.

В тот же вечер, засыпая, я представлял, как вхожу в эту избу и рассматриваю комнаты. Воображение живо и подозрительно легко рисовало все подробности: помутневшие и заплесневевшие окна пропускают совсем мало света, но всё же глаза привыкают к полумраку и выхватывают деталь за деталью. После тесной прихожей в избе две небольшие комнаты, расположенные бок о бок. Одна из них явно представляет собой рабочий кабинет – виден письменный стол, видны полки с книгами. Все полы устланы некогда пушистыми коврами, которые уже превратились в бурую пыль на плетёной джутовой основе. Во второй комнате на комоде старинного вида стоит радиола, покрытая салфеткой ручной вышивки, но салфетку эту лучше не трогать – рассыпется от первого же прикосновения. В доме очень много десятков или даже сотен лет не было сквозняков, он практически герметичен, поэтому каждый шаг поднимает пыль – главное не чихнуть. Не чихнуть почему?.. Я не хочу кого-то потревожить. Мне страшно думать о том, кого я не хочу потревожить, но я всё равно исследую избу дальше, цепляясь за спасительную мысль о том, что лежу в тёплой постели у себя дома, а здесь хожу исключительно в своём воображении.

Третья комната протянулась поперёк дома во всю его ширину, с окнами слева и справа, притом она достаточно узкая. Вдоль неё стоит стол, под которым виднеются полуистлевшие останки стульев – здесь явно обедали. Интересно, почему стулья развалились, а стол – нет? На вид он очень массивный. Взгляд цепляется за четыре царапины на древесине столешницы, которые тянутся от середины и обрываются ближе к краю. Похоже, их сделали ногтями. Ещё дальше, по центру широкой стены – дверь, которая не менее тяжеловесна, чем входная. За ней последняя комната чёрной избы, самая большая. Дверь обрамляют резные наличники, подобные тем, которые на наружных стенах избы, но они меньше размером и в их рисунке намного больше деталей. К слову, стены комнаты, в которой я стою, изнутри обиты тканью тёмно-бордового цвета, на которой жёлтой нитью вышиты розы. Цвета тусклые, но ткань сих пор не выцвела окончательно – видимо, потому что в этой избе никогда не было яркого света. И почему-то именно вокруг двери освещения немного больше – если там эту ткань можно разглядеть, то в тёмных углах не видно ни зги, как не напрягай глаза. Подходить туда не хочется, а к тому же я понимаю, что мне надо не обследовать углы, а открыть дверь и войти в последнюю комнату. Этот шаг здорово пугает, но он абсолютно логичен и потому неизбежен.

И я положил ладонь на дверную ручку из позеленевшей меди и повернул её. Дверь словно сама этого давно ждала – она податливо раскрылась внутрь комнаты. За ней обнаружилась огромная кровать, расположенная изголовьем к противоположной стене, а изножьем ко мне. Четыре больших окна в этой комнате заросли плесенью целиком и не пропускали света, поэтому я долго всматривался в темноту. Углы, как и в предыдущей комнате, были непроглядно тёмными, но возле одной из стен виднелся застеклённый шкаф на больших изогнутых ножках. Одного из стёкол в нём не оказалось на месте, в провале слабо поблескивали какие-то склянки. С другой стороны в гору свалены вещи, прикрытые чем-то, похожим на старинные, длинные и пышные платья. За ними большие часы, которые узнавались благодаря двум маятникам – естественно, не двигающимся. Кровать уложена перинами, а ближе к изголовью много подушек, но видно, что от времени все они истлели, стали серыми, местами грязно-чёрными, и лишь чудом сохраняли прежнюю форму. Ощущался сильный гнилостный запах.

Неожиданно я увидел движение в этом царстве тишины и покоя – с кровати кто-то начал медленно подниматься. Это был тёмный силуэт, похожий на скелет; на нём виднелась оборванная одежда, но плоти было явно мало – меньше, чем должно быть у живого человека. Там, где должны были сверкнуть в полумраке белки глаз, виднелись два тёмных провала. На этом пределы стойкости оказались исчерпаны окончательно – я громко закричал от ужаса, но похоже, только во сне, потому что через миг уже проснулся и лежал с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок, тяжело дыша и обливаясь потом.

Кошмары снились мне не в первый раз; к некоторым из них я относился с долей любопытства в надежде, что однажды смогу раскрыть их секрет и стать неуязвимым к ним. Но на этот раз успокоиться было невозможно, хуже того – страх и тревога нарастали. Дело в том, что теперь я точно, наверняка, со стопроцентной уверенностью знал, что прямо сейчас входная дверь в избу раскрыта настежь, я практически мог увидеть это, если закрывал глаза. И хуже того, я знал, что должен прямо сейчас, ночью, пойти туда, вновь пройти до последней комнаты и увидеть всё до конца. Неотвратимость этого поступка была настолько же очевидной, как и в тот момент, когда надо было войти в старинную спальню.

Я не сошёл с ума. Ведь на самом деле я не хотел ночью идти в это чертовски страшное место, проходить через эти пыльные комнаты и предстать перед тем, кто поднимался на перине, но знал, что должен это сделать. Иначе, казалось мне, тот, кто там лежал, придёт за мной сам – он потревожен, теперь у него есть это право, и он обязательно, непременно им воспользуется, и лишь если явиться к нему самому, это оставит шанс на другой исход. Уверенность в этом была парадоксальна, но в то же время подобна уверенности допившегося до белой горячки в том, что он видит чертей – она не допускала исключений и сомнений, не оставляла никакого шанса с ней бороться самостоятельно. Эта уверенность заставила меня встать и трясущимися руками начать одеваться. Мысли всё больше путались и вскоре контролировать себя уже не удавалось – появилось ощущение, что тело начинает действовать по собственному усмотрению, ведомое страхом и бредовыми идеями.

В прихожей, двигаясь всё ещё с большим тремором и пугаясь любого шороха, я случайно задел и сбросил на пол телефонную трубку, после чего сердце ушло в пятки. Зато понял, что разбудил мать, и на мгновение вернул себе контроль над собой – смог по крайней мере остановиться. Сквозь сон она недовольно крикнула, чтобы перестал заниматься ерундой, и я замер в полусогнутом виде, снимая цепочку со входной двери. Оцепенение и ужас медленно, но явственно спадали, и пока шла борьба с ними, мать проснулась окончательно и вышла из родительской комнаты – уставшей, недовольной, не надев очки, от чего её чёрные глаза казались особенно маленькими и особенно злыми. Ей, как и всегда, надо было подняться в пять утра, чтобы успеть на работу в соседнем городе, а на часах, как она мне сообщила, не стесняясь в выражениях, было два ночи. Она даже не спрашивала, куда я собрался, а категорическим тоном потребовала вернуться спать в свою комнату.

Я приходил в себя, хотя и выглядел, наверное, ужасно испуганным и бледным – под конец своей гневной речи мама начала говорить тише и не с такой злостью; потом ей стало тревожно. Она пощупала мне лоб горячей ладошкой, велела идти спать, а завтра позвонить ей на работу и сообщить, если заболел. Под увещевания о том, где лежит мёд и к кому из соседей сходить за горчичниками, я побрёл обратно, ощущая, как с меня словно спадает наваждение – мысль о том, что некто ужасный придёт за мной, уже не казалась бесспорной истиной. Не помню, спал ли в тот день – остаток его прошёл, как в тумане, а на следующее утро я и правда заболел и неделю пролежал дома. За это время я стал тревожным и пугливым, а к окружающему миру впоследствии ещё долго относился с недоверием, как это бывает после тяжёлой болезни.

За мной, конечно же, никто не пришёл. Жизнь продолжалась без всякой мистики – чёрная изба никуда не делась, но и подходить к ней близко больше желания не было. Подработка вскоре закончилась, с тех пор я уже редко бывал в том районе. Не скрою – было попросту страшно. В те нечастые моменты, когда я всё-таки оказывался на проспекте Державина, взгляд неизменно цеплялся за избу или простирался в её сторону, когда её не было видно, когда она пряталась за пышно расцветающими каштанами. В этот момент по телу всегда пробегала волна холода. Этот страх постепенно стал одним из самых сильных ощущений – не потому что он усиливался, а потому что после того дня жизнь в остальных её проявлениях немного утратила свою цветность, стала блеклой, размеренной и простой. Тогда я объяснял это просто: должно быть, закончилось детство.

Спустя год я поступил в училище в другом городе, потом досрочно поступил в институт и уехал ещё дальше, а в родной город больше не возвращался. Несмотря на то, что подработка в мастерской тем летом быстро завершилась, любви к металлообработке я не утратил и выучился на инженера-технолога. Судьба была не щедра, но благосклонна: удалось быстро устроиться по профессии, получить те необходимые навыки, которых не давал институт, и с тех пор жить спокойно. На это ушло немало лет, но я всё же был допущен в те места, где мощнейшие машины льют и штампуют из металла сотни и тысячи одинаковых изделий каждый день, а люди у них словно на подхвате – суетятся и бегают между ними, когда надо их обслужить. А затем даже начал управлять этим процессом, но так и не избавился от ощущения, что все мы, существа из плоти и крови, здесь всего-навсего подмастерья у бессловесных и могучих механических исполинов.

Бессмысленно сейчас перечислять, что происходило в жизни дальше – каждое из знаковых для меня событий на самом деле не было выдающимся, речь шла только о причинах и следствиях. Учился в техникуме с отличием – легко и раньше срока поступил в институт. Хорошо учился в институте – ещё до его окончания знал, где буду работать. Продвижение по карьерной лестнице хотя и шло не без трудностей, но не сопровождалось захватывающими дух интригами, вопиющими несправедливостями и драматическими поворотами. Все перемены можно было сравнить с поездкой на автобусе по давно знакомому маршруту – повинуясь командам водителя, машина плавно входит в повороты, всегда начиная маневр заранее и оставляя для него место, она предсказуемо останавливается на остановках и предсказуемо трогается с места, а ты никак не влияешь на происходящее, просто смотришь, как меняются декорации за грязным окном и знаешь, что через десять или пятнадцать минут прибудешь туда, куда едешь.

Недавно я отметил сорокалетний юбилей и был поражён тем, насколько обыденно и типично прошёл этот день, а вместе с тем – насколько обыденно и типично проходит моя жизнь. В очередной раз ощутил, что живу будто вполсилы и вижу мир через солнцезащитные очки со слишком большим затемнением. В день моего 40-летия, когда немногочисленные гости уже разошлись, неуклюже оправдываясь делами семейными и работой, я сидел в пустой прокуренной кухне, и не без горечи думал: пролетевшие годы подобны наспех набросанному синопсису, подобны приблизительному макету жизни человека – усреднённому и бесцветному. У такого положения дел может быть множество причин, но в глубине души мне давно кажется, что разгадка очевидна.

Я думаю, что на самом деле меня тогда никто не остановил и я всё же дошёл ночью до этой избы, а двери её действительно были открыты. Не знаю, кого оттуда выпустил, но думаю, что теперь сам лежу в чёрной избе на огромной кровати уже двадцать восемь лет. Иссушенная кожа провисла между обнажившимися костями рук, череп оскалился и объят тем, что осталось от подушек. Иногда я это явственно ощущаю – сквозь пелену фальшивой жизни вижу высокий потолок с резной отделкой, закрытую массивную дверь с резными наличниками и стены, обитые тёмной тканью с вышитыми розами; вдыхаю мириады спор плесени провалившимся носом. Изредка через истлевшие перины, в которых теперь покоится моё тело, доносится лёгкая вибрация – это в городе строят метро. По маятнику часов медленно двигается обессиленный паук, который неизвестно как попал в это мёртвое место и скоро умрёт от голода. И тишина: чёрные стены и наглухо вросшие в них окна с мутными стёклами не пропускают звуков.

Однако это всё большой секрет, ведь всем снаружи показывают кого-то другого – выдуманного, похожего на оригинал только внешне. Задача у этого фантома одна – дать иллюзию, будто я ещё есть, в той минимальной степени, в которой она устроит окружающий мир.

Но меня давно нет. Двери чёрной избы вновь закрыты. Всем своим видом она по-прежнему говорит о том, что не надо в неё стучаться.

Никому и никогда.