Дом, в котором живёт музыка

Если бывает просто утро, когда ничего не хочется делать, то в этот день  такое ощущение десятикратно самоумножилось и концентрировалось в воздухе. Ольга не знала, чем себя занять, но вовсе не потому, что у неё не было дел, а потому что её снедала неясная, плохо различимая тревога. За окном весь день стояло солнце и полдень никак не заканчивался, но тёплый свет, заливающий весь дом, не привносил никакой ясности.

Чаще всего погода за окном была именно такой, как хотела Ольга. Её это не удивляло и вообще не занимало, лишь порою она огорчалась, что не может придумать достаточно красивого заката – закаты всегда были пастельными, с приглушёнными тонами. Она ещё помнила, что цвета бывают яркие, а рваные линии облаков – резкими и контрастными, но что-то угасло и в ней, и в небе. Ярких красок не появлялось ни за окном, ни в её снах.

Впрочем, если очень захотеть, день не закончится ещё долго, думала она, проводя пальцами по крышке пианино, над которой в солнечных лучах хаотично летали пылинки. И тогда не будет ни пастельного неба, ни мрачного неба, никакого, кроме того, что есть сейчас.

Высокие потолки, такие же высокие брамантовы окна и стены, на метр от пола облицованные орехом… В пространстве между ними клубилась не только пыль, но и нечто совсем неуловимое – очень тихие, приглушённые звуки игры на музыкальных инструментах. На самом деле эти звуки не доносились из соседних квартир, а жили в стенах, в воздухе, в зеркалах и в каждой трещинке деревянных панелей.

Квартира досталась от дедушки, который безумно давно, как говорила Ольга, отплыл в Мавританию и, видимо, нашёл там лучшую жизнь. А она не изменилась: так и осталась большеглазой, русоволосой, с едва заметным шрамом у левого виска, слегка рассеянной по утрам. Когда она о чём-то задумывалась дольше, чем на несколько секунд, у неё обязательно выступала холодная испарина на лбу, а её походка с детства осталась несерьёзной, слегка парящей. Давно не менялась и её жизнь, помещённая невидимыми руками в уютную, обитую бархатом шкатулку с маленьким солнцем внутри, и надёжно закрытая на замок.

Я подошёл к двери и замер, осознав, что забыл, о каком условном стуке мы договаривались. Немудрено спустя столько лет. Да и помнит ли она сама? Наверняка тоже забыла… Но я всё равно ощущал себя предельно глупо – будто собрался читать торжественную речь перед залом, но в самый ответственный момент обнаружил, что не помню ничего, начиная от собственного имени и заканчивая тем, по какому поводу собрание. Слабым утешением была мысль о том, что в этом доме меня не ждут и ждать не могут, а значит, не нужно вести себя особенным образом. Но хватало того, что меня тут помнят. Я думал об этом и вновь ощущал волнение, пробегающее волнами по спине.

Убедить себя в том, что это ерунда, всё-таки удалось. Беспричинно тяжёлые ощущения, лишённые логики и оснований, всегда сложно разогнать, но их легко обмануть, задрапировав показным равнодушием и уповая на то, что в следующий миг они будут неважны. Так и случилось – постучав в дверь, я почти сразу услышал шаги, которые оборвали часть меня в бесконечное падение. Бесконечность длилась несколько секунд, после чего дверь медленно приоткрылась и я вновь начал твёрдо стоять на ногах, преисполнившись теплом. Солнце иногда живёт в лицах.

Я рассматривал часы, которые висели за спиной Ольги. На них не было секундной стрелки, но и минутная не двигалась. Когда я долго не смотрел на часы, а затем вновь бросал на них взгляд, они каждый раз показывали новое время: сначала без двадцати одиннадцать, потом ровно девять, а спустя ещё полчаса – пять минут шестого.

Ольгу всё интересовало, где я был столько лет, а мне никак не удавалось втолковать ей, что ответить на это по существу нельзя и любое перечисление мест и координат не имеет смысла. Я говорил о том, что человек может быстро погибнуть в водовороте событий, считая себя чрезвычайно значимым и хрупким существом, но стоит ему отпустить излишнюю важность, как незапланированное путешествие становится не таким опасным. Дальше появляется умение осознанно выбирать пути и цели.

Она улыбалась, думая о чём-то своём, но слушала.

После этого, продолжал я, приходит и осознание бесполезности любого выбранного машрута, однако это неизбежное зло, поселившееся под сводами самого мироздания – нет ничего более достижимого, чем то, чего мы не желаем, и наоборот. Кажущаяся парадоксальность этого факта улетучится, стоит лишь прекратить примерять к нему сугубо человеческие домыслы об иронии судьбы или злом роке. Многие законы нашего существования вытекают из архитектуры человеческого восприятия и разума, являясь не чьим-то злым умыслом, а лишь отражением нас самих.

Ольга кивала в ответ, но время от времени умудрялась вставлять практичные и обыденные вопросы, и чем больше мои мысли уходили в облака, тем чаще это случалось. Монолог ожидаемо зашёл в тупик, поэтому мы стали вспоминать нечто, понятное для нас двоих – годы, когда мы были близки и виделись каждую неделю, а то и каждый день.

– И потом отдалялись и отдалялись друг от друга, – заметил я, выслушав череду её воспоминаний.

– Больше, чем сейчас, не отдалимся, – усмехнулась моя собеседница.

– И ближе тоже не станем.

– В некотором смысле... – сказала она и положила подбородок на ладонь, пристально посмотрев на меня.

Пришёл момент, когда нам нужно было просто помолчать вместе. Не от того, что не осталось тем для разговора, и не потому, что мы друг другу наскучили, а потому что тишина бывает значительнее любой оживлённой беседы.

– У тебя странные зеркала, – сказал я, наконец прервав паузу. – Они чистые, но не хотят ничего отражать. Там всегда белый туман.

Ольга промолчала так, будто не услышала ни слова. А я начал понимать, почему она не замечала мои регулярные взгляды на её сумасшедшие часы – это было неуместно, все мои претензии к эфемерности этого места пролетали мимо её ушей. Поэтому я решил больше смотреть на хозяйку дома, а не на зеркала и часы. В конце концов, это ещё и вежливость.

– Не люблю расстраивать добрых людей без причины, – сказал я вслух, подытоживая внутренние размышления.

– А с причиной?

Этот её вопрос был очевидным, но совершенно не раздражал. Воистину многое прощается тем, кто нам дорог.

– А с причиной – люблю. Ненавижу добрых людей, не забыла?

Она звонко рассмеялась и расплескала ромашковый чай.

– Помнишь нашего учителя сольфеджио? Как он говорил? – Ольга прикрыла глаза и начала говорить так, словно читала стих по памяти. – Природа человеческой доброты кроется в несокрушимом желании искать чудеса...

– Там, где их нет и никогда не было, – механически закончил я. – Помню, конечно.

– А потом оказалось, что в молодости он служил в шуцманшафте, – почти пропела Ольга.

– А потом оказалось... – блаженно кивая, повторил я и осёкся. – Что?!

– Да ты не знаешь, наверное! – моя собеседница оживилась. – Там такая история была... Ты уже бросил занятия тогда. Ну точно бросил!

Когда-то мы вместе ходили в музыкальную школу. Ольга перед занятиями зачастую рассказывала мне о своих страшных снах, а я её успокаивал настолько искренне, насколько умел – мне было больно смотреть, как её воздушная походка, столь привычная глазу, становилась не такой лёгкой. Ужасы, которые ей снились, лежали тяжёлым грузом на её плечах и делали её голубые глаза бесцветными, а её лицо – бледным и встревоженным. После моих утешений она неизменно оправлялась и иногда заверяла в том, что так быстро приходит в себя только благодаря мне. Я отмахивался и говорил, что дурное всегда быстро выветривается из светлых людей, но втайне верил её словам и очень гордился тем, что причастен к её благополучию. Верил, разумеется, совершенно напрасно, но это была одна из тех ошибок, которые следует допустить однажды, чтобы затем никогда не повторить.

К слову, прорицательница из неё получилась плохая. Её кошмары не сбылись, ни единого; вместо того случились события много хуже. Но потерпев неудачу с даром предвидения, Ольга добилась больших успехов в другой сфере. В моей памяти она осталась исключительно талантливой юной пианисткой, из тех людей, которым музыка даётся наименьшими усилиями, и у которых чистота игры зависит исключительно от желания и концентрации, а не от упорства и бесконечных тренировок.

– Ты обещала сыграть для меня.

– Обещала, – Ольга спрятала лицо в ладонях. – Но когда закончится твоя глупая война против всех.

– Уже закончилась. Не с кем воевать.

Ольга осторожно раздвинула руки и посмотрела на меня. На её лице не читалось ни тени улыбки, впрочем, как и осуждения или разочарования.

– Это ты мне так говоришь. И себе, может быть, тоже. А внутри у тебя всё по-прежнему, я же вижу.

Я вздохнул и закатил глаза, откинувшись на хлипком стуле.

– Такого в нашем уговоре не было. Внутри, снаружи... Получается, что ты никогда мне не сыграешь, и это ужасно несправедливо. Ну как так?

Она продолжила меня испытывающе рассматривать, но быстро сдалась и рассмеялась.

– Ты мёртвого уговоришь! Ладно, ладно.

Ольга подошла к пианино и на секунду замешкалась, словно вспоминая, что это вообще за габаритный ящик, но всё же открыла крышку, уселась за инструмент и начала настраиваться на игру. Я в это время неслышно поднялся и подошёл к раскрытому окну. За ним обнаружилось именно то, что и ожидалось – сплошной белый туман, такой же, какой стоял в зеркалах; такой густой, что могло показаться, будто весь дом парил в облаке. Мне не хотелось думать о том, что может быть, если нырнуть в этот туман, но я точно знал, что в нём нет ни полустёршейся из памяти улицы с неожиданно крутым поворотом за углом, ни ветхого здания из красного кирпича напротив, ни других этажей дома, в котором мы находились.

Ольга начала играть, но тут же сбилась и чуть не выругалась. Она раздражённо стукнула по клавишам и явно приготовилась сказать что-то ёмкое, но совершенно не соответствующее моменту. В голове пронеслась речь где я упрекаю её за манеры, но она проявила чудеса выдержки и просто начала играть снова. Постепенно Ольга играла всё увереннее и через несколько минут даже ускорилась, любуясь своим мастерством.

Я и дальше бесцельно смотрел в белую пустоту, облокотившись на подоконник, и думал: как же хорошо, что некоторые места, события и люди живут хотя бы в моей памяти. Это же лучше, чем если бы они не жили нигде вообще? Конечно, лучше. Всё хорошее в моих воспоминаниях всегда таяло быстрее, чем снег на солнце, но кое-что я успел поймать и решил отпустить лишь тогда, когда это случится в реальности. Со временем все мосты к такому исходу истлели и рухнули. Ловушка захлопнулась.

Уходя в невообразимые сложности ветвями человеческих условностей, мир всегда оставался предельно простым в своих корнях. Господь наш Бог, однажды взрощенный стаей саранчи – человечеством, а затем им же благополучно забытый, умер в доме престарелых, так и не дождавшись весточки от своих самопровозглашённых детей. Жадные насекомые продолжали гнаться и бесконечно поглощать… А я плевал на всю эту суету и продолжал собирать частички тепла – самый бесполезный объект коллекционирования, который даже нельзя никому передать.

Ольга продолжала играть. Её глаза постепенно становились такими же, как зеркала – пустыми и туманными. Зрачки постепенно бледнели и расплывались, пока не пропали совсем. Теперь над лёгкой улыбкой, застывшей на её губах, над тонкими линиями носа и слегка несимметричными скулами были лишь два белых пятна, обрамлённые веками. Ольга не моргала и не дышала, а её движения постепенно становились марионеточными. Одновременно с этим музыка не прекращалась, но начинала звучать всё более неправильно и искажённо.

Мне пора было уходить.

Пока гостеприимство не стало обременительным.

Пока вязкий белый туман, стоящий в её зеркалах, в её глазах и за её окном, не решил перейти последние границы.

Пока Ольга не превратилась во что-то страшное.

Закрыв глаза, я думал: жаль, что для хрупких, теплокровных моментов ветра моей памяти слишком холодны и суровы. Они истребляли всё, что я забывал от них защитить, оставляли после себя ледяные пустоши. Но если и существовал во всём этом хаосе хотя бы один нерушимый форпост, это был он – её дом.

Дом, который исчезнет последним. Дом, в котором живёт она и её музыка.

В жизни есть несколько простых вещей, которые делать ни в коем случае нельзя. Нельзя, например, хвататься за кузов старого троллейбуса во время сильного ливня. Нельзя тушить водой горящее масло. Нельзя долго хранить растворы золота в тёмных сосудах. А ещё нельзя засыпать во сне, иначе произойдёт непоправимое. Не помню, откуда я это узнал, но странное знание пылилось невостребованным среди бесполезных фактов, полузабытых мелодий и красок. Не пришло оно на помощь и в самый важный момент.

Когда я открыл непослушные и необычайно тяжёлые веки, то увидел всё тот же мягкий свет, который так запомнился вчера. Свет из окон, за которыми ничего нет. От прогретой стены с деревянной облицовкой шли лёгкие вибрации – в квартире соседей, которых не было, кто-то несуществующий неловко пробовал разные ноты на контрабасе. Ярко отсвечивающие золотистые пылинки летели стайками в одном направлении.

Ольга лежала рядом, спиной ко мне, и было неясно, спит она или нет. Её волосы рассыпались в складки пыльного пледа с африканскими узорами и прямо по ним, от макушки к спине, рывками пробирался маленький дневной мотылёк. Мы играли с ним в странную игру – когда я сильно прищуривал глаза, он превращался в небольшую гусеницу, которая ползла ещё неторопливее, а если я раскрывал глаза, то это снова был мотылёк. Потом стало ясно, что он постоянно двигался, но так и не преодолевал никакого расстояния. Не сумев себе это объяснить, я закрыл глаза и снова провалился в короткий сон.

Когда я проснулся окончательно, Ольги рядом не было – она поднялась раньше и как раз появилась в дверном проёме. Размытая среди блуждающих кругов в сонных глазах, с подносом в руках она медленно двигалась к тому самому столу, за которым мы вчера сидели.

Я начал подниматься, вспоминая, что в таком случае требуют делать этикет и здравый смысл, но голова закружилась и пришлось схватиться за изголовье кровати. В этот момент я заметил боковым зрением, что Ольга не прошла последние несколько шагов, а резко и неестественно переместилась через половину комнаты, после чего склонилась над столом, отвернувшись ко мне спиной. И конечно же, мне не пришло в голову ничего лучше, чем спросить, всё ли  в порядке. Спустя секунду Ольга уже находилась всецело в фокусе моего зрения и вела себя, как обычно. Едва услышав мой вопрос, хозяйка дома вышла из оцепенения, повернулась ко мне скомканно улыбнулась.

– Садись за стол, – она говорила нетерпеливо и немного взволнованно. – Садись, пожалуйста.

Меня охватила сильнейшая тревога – напряжение стремительно распространилось по всем клеткам тела, я стал натянут, как струна перед тем, как лопнуть. За секунду моя раздражительность вышла за все разумные пределы. Богом клянусь, если бы ещё раз услышал “Садись”,  перевернул бы стол.

Но этого не случилось и мне ничего не оставалось, кроме как сесть и долго ждать Ольгу над остывающим завтраком, пытаясь унять тремор. Наконец, она разместилась напротив и пространство тут же подёрнулось мутной плёнкой.

Внешне всё шло так, как и должно было идти, но сломалось нечто фундаментальное: на фоне наших пустых разговоров начало отвратительно коверкаться само время. За окном, где стояло вечное (как я думал) утро, быстро проявился тяжёлый, навевающий тоску вечер. Сначала приветливые солнечные лучи в считанные минуты сменились нейтральной серостью, а она в свою очередь стала темнеть, периодически насыщаясь неяркими синеватыми оттенками. Обернувшись к окну, я понял, что всего за несколько минут там воцарился сумрак.

Этот вечер был наполнен не закатными оттенками и романтическими ароматами и звуками, а смертельной усталостью и бессмысленной механичностью всего, что происходило и произойдёт. В тёмном синем небе, холодном и равномерном, я слышал неритмичные звуки машин и понимал: ничего человеческого в нём не могло быть.

Ход времени сломался и теперь работал чудовищно неправильно. Он то ускорялся, то замедлялся: сначала обстановка за окном и в комнате поменялась за секунды, но вскоре я тратил минуты только на то, чтобы передвинуть чайную ложку.

В комнате стало окончательно темно. Во мраке ещё были видны черты Ольги – она всё так же сидела напротив, но больше ничего не говорила, опустила руки и свесила голову вниз так, словно была прибита к воздуху гвоздями за плечи. Казалось, что эти воображаемые гвозди – единственное, что удерживало её на месте.

Лицо Ольги закрыли волосы, разглядеть его в темноте было уже нельзя.

Меня объяло горькое чувство, что сейчас всё закончится совсем не так, как хотелось – в нём неизбежность близкой развязки застыла под янтарём из разочарования, вины и обиды. С этим чувством смотрят на самоубийцу за мгновение до того, как он сделает выстрел в сердце. С этим чувством провожают взглядом несчастного котёнка пумы, упавшего с дерева в реку с крокодилами. С этим чувством слушают в записи последние слова пилота, взявшего слишком крутой вираж.

Несколько далёких вспышек грозы осветили стены. Я увидел на них длинные, крючкообразные тени и сразу понял, что ещё недавно рядом не было ничего, что могло бы отбрасывать такую тень. Дурное предчувствие заместил парализующий ужас – я перестал моргать, вцепился пальцами в стол и не сводил глаз с тёмного и неподвижного силуэта Ольги.

В следующей вспышке, полностью озарившей комнату и давшей начало проливному дождю, я рассмотрел всё. Молния осветила помещение на доли секунды, но этого хватило. Рук у Ольги не было – оборванная, грязная ткань в сине-белую клетку покрывала обуглившиеся ключицы. То, что когда-то было левым глазом, слилось с крупным островком запекшейся крови на щеке. Черепные кости над пустой глазницей белели в темноте острыми зазубренными осколками. Поредевшие остатки русых волос съехали набок вместе с морщинами лопнувшей и истлевшей кожи землистого цвета.

Это тело, без сомнения давно мёртвое, могло двигаться. Во тьме, к которой мои глаза постепенно начали привыкать, оно медленно поднималось вверх – на фоне изломанных и обгоревших стен, грязного потолка с неразборчивыми надписями, гор изломанной мебели, накрытых тряпками и забросанных мусором. Ливень за окном всё усиливался.

Я ощутил, как нечто холодное и склизкое переползло со стола на мою руку и наконец вскочил, вскрикнув в ужасе – это была гусеница, похожая на ту, которую я видел в волосах Ольги, но в несколько раз крупнее и с двумя крупными фасеточными глазами, бессмысленно глядящими в стороны. Пусть насекомое было далеко не самым жутким существом в этой комнате, но именно ему удалось вырвать меня из ступора – несколько раз сильно дёрнув рукой, я сбросил гусеницу вниз, а когда вновь посмотрел на Ольгу, понял, что она зависла в воздухе. И каждая клетка моего нутра завопила о том, что это краткое затишье перед бурей.

Уже целиком тёмное небо, в котором падали в бесконечность мириады тяжёлых капель дождя, стало моим последним выходом – единственной дверью. Эта дверь вела в никуда, была концом истории, тем самым местом, на котором всё и для всех заканчивается. Как правило, мы это видим со стороны – например, когда дочитываем книгу, у которой нет и не будет продолжения. Но теперь я сам был частью такой книги.

Не помня себя, я вскочил на подоконник, стоя у которого ещё вчера рассматривал белую, безмятежную, тёплую пустоту. Пустота стала холодной, она хлестала меня по лицу порывами ледяного ветра с дождём. Но нырнуть в неё хотелось больше, чем оставаться в этом прóклятом месте.

Я в последний раз посмотрел на изменившуюся до неузнаваемости комнату и Ольгу. Стоявшее в углу пианино вдруг издало несколько расстроенных и резких звуков – в этом доме ещё звучала музыка, но лучше бы этого никогда не было. Белые клавиши, хорошо заметные в темноте, нажимались сами по себе вновь и вновь, и с каждым нажатием, с каждым режущим ухо звуком, безобразный труп отрывистыми движениями менял своё положение в пространстве, двигаясь из стороны в сторону, но притом сокращая расстояние между нами.

Когда огонь внутри угасает, наивная и обесценившаяся вера в чудеса начинает ожесточать своего хозяина, оставаясь жить в нём неизбывной горечью. Но больше всего страдают те, кого она привела к жизни, позабыв научить их умирать. И страшнее всех умирают те, кто делать этого не умеет по своей природе.

В окна квартиры на последнем, шестнадцатом этаже панельного дома восходящее солнце заглядывало раньше, чем к кому-либо ещё в городе. Оля гордилась этим, а ещё тем, что её отец водил большой, грозно рычащий КАМАЗ. Зачастую он приезжал на стройку прямо напротив. Говорили, что там должна вырасти точно такая же многоэтажка, и эта перспектива сильно беспокоила – ведь тогда новостройка закроет солнце, тогда не будет такого простора. Но стройка всё шла и шла, а Оля быстро взрослела. Несколько месяцев назад ей исполнилось пятнадцать лет, учёба в школе приблизилась к концу (который, как думалось раньше, не наступит никогда), а дом напротив так и находился на стадии возни маленьких игрушечных человечков и их гудящих машинок далеко внизу.

Этим утром было светло и солнечно – всё, как она любила. Настолько светло, что взгляд упирался только в дымку на далёком горизонте. И хотя туда обычно вклинивались чадящие трубы далёких пригородных заводов, сейчас они не могли нарушить сложившуюся идиллию. Одиночные перистые облака зависли на безумной высоте и никуда не двигались. Самолёты, наверное, и те летали ниже их. Воздух был насыщен утренней свежестью и перекрикиванием люда рабочих профессий – от невнятных перемолвок тех же игрушечных строителей, до зычного голоса командовавшей грузчиками продавщицы универмага, очень габаритной и совсем не игрушечной даже издалека. То и дело испуская клубы сизого дыма, по улицам тащились грузовики с бело-синими и кирпично-красными кабинами, их с почтением огибали разноцветные легковушки.

В такие дни Оля просыпалась раньше всех, ровно в пять утра и тридцать минут, и встречала рассвет у окна с кружкой ромашкового чая, но на этот раз мама едва растолкала её за полчаса до начала уроков. Очевидно, сон был тяжёлым – подушка взмокла, дыхание участилось, волосы слиплись и спутались, сердце билось неровно. Ей почудилось, что она прожила целую жизнь за эту ночь. Жизнь, быть может, не огромную, но полновесную и другую, не такую, как всегда представлялось.

И с этим фактом предстояло справиться. Для начала – затолкать его вглубь своего испуганного нутра, чтобы никто не увидел, а когда станет легче, разложить его по полочкам и надеяться, что тогда всё окажется более понятным.

Мать всё причитала и хлопотала вокруг, собиралась звонить в школу и сказать, что Оля сегодня не придёт, но перед этим выстрелила десятком вопросов и наконец замолчала, чтобы услышать ответ, напоследок бросив торопливое «Не молчи!». После такого её дочь часто приходила в бешенство и делала то, что в их семье называлось «показать характер», но не теперь.

– Опять снилась дедушкина квартира, – коротко ответила она на все расспросы, волевым усилием поднялась и отправилась умываться, стараясь скрыть дрожь в руках.

«И ещё снился какой-то человек, который знал меня дольше, чем я живу», подумала она про себя. Это была слишком странная и скупая формулировка для всего пережитого, её даже слегка покоробило от несуразности пришедших в голову слов. Оля вздрогнула так, будто выпила пчелу из стакана с соком, и поспешила закрыть за собой дверь в ванную комнату. Дверь немедленно была открыта обратно и в неё влетела новая порция причитаний и расспросов, но и такая бестактность не вывела девочку из себя.

– Что же тебе покоя не даёт эта квартира? Кошмар приснился?

– Всякое, – уклончиво ответила Оля, уставилась на себя в зеркало и начала расчёсывать волосы так усердно, что некоторые из них оставались на грубо отлитом гребешке.

Настала неловкая тишина.

– Ну тогда… Тогда кушай и беги в школу, – женщина ещё раз растерянно посмотрела в спину дочери, вздохнула и пошла накрывать на стол.

Дверь так и осталась открытой.

Отец уже уехал на работу – ну ещё бы, у него там всё строго, он ждать не будет. Обычно он мог подбросить Олю до школы в кабине своего самосвала, но теперь её ждали полтора километра или около двух тысяч шагов пути. Никогда эта цифра не была круглой, да и сосчитать шаги до конца, ни разу не сбившись, тоже ещё не удавалось.

Единственное, что она твёрдо решила этим утром, так это что ей надо прогулять музыкальную школу сегодня. И возможно, в следующий раз тоже. А может, больше вообще никогда туда не ходить, и пусть мать с отцом хоть лопнут от злости, хоть вызовут её омерзительную тётку, которая будет отчитывать Олю и пить её кровь, поводя над её носом крючковатым пальцем с жёлтым ногтем, но всё равно – никогда и ни за что туда не ходить. Далась ей вообще эта музыка? Все говорят, что у неё талант, но никто не говорит, зачем он нужен.

Оля сделала глубокий вдох, вытерла лицо и вышла. Почти минуту она механически поглощала мамины блинчики, недоверчиво косясь на крепкий чёрный чай – как всегда, слишком горячий – и ни о чём не думала, попросту остановив мыслительный процесс и отдавшись простым радостям. Привычки одержали убедительную победу над всем остальным, а отсутствующий аппетит не просто пришёл во время еды, а был насильно притянут за уши, пригнан пинками и водружён на своё законное место.

А может, всё-таки не быть такой категоричной и попытаться всё хорошенько обдумать? Эта мысль давно зрела в уголке сознания и деликатно наблюдала, как панические настроения наматывают круги друг вокруг друга. Сейчас же, выждав момент, она спокойно, без лишней суеты, вышла на передний план и так же молча представила себя на рассмотрение.

Страх постепенно уступал место ощущению соприкосновения с чем-то непознанным, огромным и более подлинным, чем декорации вдоль накатанных дорожек будних дней. Увиденный мир, несмотря на всю свою неправильность, был реальнее, чем нелепые цветочки на кастрюле и паук в проводах радиоточки, реальнее, чем дребезжащий лифт и размытые дождём следы мела на асфальте. Реальнее, чем вся её жизнь.

Со свойственным её возрасту максимализмом она считала, что перед ней есть лишь два пути – обывательский и магический. И что это было, как не прикосновение к потаённому, сокрытому от простых людей? Пусть первый контакт оставил леденящее и отталкивающее впечатление, но желание изучить изнанку привычного мира могло бороться со страхом на равных.

Тайком от всех Оля любила загадывать всякие глупости, а затем проверять их случайностями. Уже вдыхая утренние ароматы под тенью огромного орехового дерева у подъезда, она решила загадать (в сотый или тысячный раз!), ждёт ли её такая же беспросветная, обычная жизнь, как у мамы с папой, или ей всё же удастся оказаться на тайной стороне мироздания, недоступной обывателям. Либо всё, либо ничего, либо обыденность, либо волшебство. Как правило, её величество Случайность не подводила и была щедра на хорошие знаки.

Оля подобрала с земли необычный, слегка прозрачный чёрный камешек приплюснутой формы, и повертела его в руках. Кварц? Нет, точно не кварц. Оникс? А может, обыкновенное стекло, неважно. Все мысли были заняты двумя способами прожить жизнь – их нужно было прочувствовать, ощутить на вкус, закрепить в памяти. Первый, обывательский, казался бесконечно гадким, а второй, магический, – бесконечно прекрасным.

Чтобы предсказание было убедительным, следовало сделать большую ставку – например, загадать, что этот камешек, запущенный с её лёгкой руки, подскочит, оторвётся от земли хотя бы дважды, как если бы его запустили по воде. В таких мелочах, складывающихся одна к одной, и должны жить далёкие отзвуки волшебства.

– Да чёрт возьми... Всё получится, – сказала она сама себе и сделала бросок.

Камешек перевернулся и подскочил не два, но целых три раза, налетел на сточную решётку и упал в её черноту.