Под чёрными клёнами

Когда я приезжал тебя проведать, ты сказала на все мои слова лишь одно: то, что побоялась бы использовать слово «аттракцион» про наш случай. Странно и непривычно было слышать от тебя, что ты чего-то вообще можешь бояться – мне казалось, эти времена закончились пятнадцать лет назад, но сейчас я явственно видел, как в тебе угас холодный, но ровный и надёжный свет. Мне казалось, он будет гореть в тебе всегда. И ещё я до сих пор уверен, что лучшего слова и не подобрать, поэтому я повторю трижды: аттракцион, аттракцион, аттракцион. Аттракцион. Я не боюсь этого слова, потому что говорю не про содержание, но про форму происходящего. И я хочу, чтобы ты понимала: кто бы это не придумал, сам Господь Бог или же сам Дьявол, он не настолько глуп, чтобы обижаться на описание платья этой зловещей куклы, к тому же на описание совершенно точное. Гораздо важнее, как эта кукла работает, что говорит и показывает.

У меня есть отчётливая уверенность в том, что это подарок, который, впрочем, может быть завёрнут в пугающую упаковку. И если это так, то что бы ты там не увидела, это не возложило на тебя никаких обязательств – любым высшим силам, как правило, плевать на судьбу их подарков и то, как ими воспользуются (и воспользуются ли вообще!), этим они выгодно отличаются от нас, мелочных и обидчивых существ, копошащихся на выданной нам во временное пользование земле, которая в итоге нас и поглотит... Мы сами решаем, что делать с замочной скважиной, ведущей к изнанке мира – можем подсмотреть в щель, что там творится, а можем отвернуться и жить дальше. Что бы ты не выбрала, осуждать тебя я не буду, но и не подтолкнуть тебя к такому приключению я не мог.

До того, как я тебя повстречал много лет назад, я думал, что все лучшие истории в этой жизни заканчиваются большим-пребольшим «Увы». После знакомства с тобой я не просто так думаю, теперь я это знаю совершенно точно. Но именно твой ледяной пессимизм и уверенность в худшем – именно они всегда и позволяли тебе держаться на ногах. Когда происходило что-то прискорбное, ты всегда была к этому готова, а в случае же успешного завершения дела просто пожимала плечами и говорила, что так тоже бывает. Искренне надеюсь, что ты сможешь применить эти свои чёрные качества и сейчас, когда ты сама словно стала самой тьмой, беспросветной и пугающей.

А ещё у меня созрели яблоки. Могла бы ты получить несколько с этим письмом? Безусловно могла бы. Штефан мог бы привезти тебе не только письмо, но и целую корзинку яблок. Я ему абсолютно доверяю в этом вопросе, потому что он их ненавидит. Как только предложу хотя бы одно – плюётся, как верблюд, от одной мысли. Мне бы такое воображение! Но он привезёт только письмо, а ты выздоравливай скорее и приезжай сама за яблоками и не только. Как ты помнишь, сезон у них короткий, как жизнь бабочки, поэтому у тебя теперь есть хорошая причина поправляться быстрее. Мы живём хоть и дольше, чем бабочки, но всё-таки тоже один раз.

Под последними строчками расположились несколько капель чернил, стыдливо перекрытые размашистой подписью – это выглядело так, словно автор письма долго хотел дописать что-то ещё, но потом передумал. А яблок действительно не было, даже нарисованных.

Каждый год, когда осень ещё только вступает в свои права, недолгое время в воздухе, особенно утреннем, стоит запах смерти. Чуют его абсолютно все, но и реагируют все по-разному – кто-то говорит, что не замечает и сам в это верит, а кто-то становится чрезвычайно деятельным, пытаясь заполнить пустоту. Елена принадлежала ко второй категории – в свои тридцать пять лет она так и не научилась разбираться в себе и меньше всего хотела этому учиться. Зато она великолепно разбиралась в других людях, а вернее, в их примитивных устремлениях и манипулятивных тактиках. Способность видеть в окружающих преимущественно низменные позывы развила в ней сильную мизантропию, которая с каждым годом всё больше проявлялась в чертах лица и манерах – они становились жёсткими и заострёнными. Плохо скрываемое презрение к окружающим с её стороны всецело компенсировалось тем фактом, что чаще всего оно было заслуженным.

Жёсткость Елены в сочетании с тем, что она была красивой женщиной – действительно красивой, а не «по-своему красивой» – привела к тому, что те немногие, которым она благоволила, считали это чуть ли не огромной услугой с её стороны и чрезвычайно её ценили. В результате она быстро сколотила состояние, тем более, что не стеснялась пользоваться человеческими слабостями и была совершенно не обременена моралью. Многие, включая даже тех, кто её видел регулярно, услышав такое описание, возмутились бы: со стороны она казалась хотя и не образцом добродетели, но человеком строгих нравов, однако это была просто маска, которую она научилась лепить вокруг себя из сотен мелочей. Для этого ей даже не требовалось быть искусным мастером притворства – хватило быть последовательной в своей фальши, а всё остальное сделало время.

Что бы люди не говорили о том, что дурной характер плохо влияет на здоровье, в своём возрасте Елена чувствовала себя лучше многих – ни чахотки, ни хандры, лишь худоба. А ещё она не умела сидеть без дела. Подобно зуду, который возникает в мышцах у спортсменов, которые долго не тренировались, ощущение безделья начинало выедать её изнутри, стоило ей хотя бы несколько дней провести бесцельно. Она умела ждать и выстраивать сложные комбинации, но не могла бездействовать. Заводики, которые она скупила, были должны постоянно отчитываться о том, как идут дела и что можно улучшить. Фермеры и помещики, задолжавшие ей, не могли провести и дня без того, чтобы кто-то – или сама Елена, или её люди – не напомнили им о долге. В её доме шла бесконечная стройка, а сама она уже много лет жила в небольшом флигеле. Такой аскетизм было удобно объяснять ремонтами и переделками, но на практике это было лишь оправдание. Она спокойнее чувствовала себя в минималистичном жилище, где её окружало только самое необходимое, и на практике не нуждалась ни в чём большем.

Но некоторые мещанские наслаждения были отнюдь ей не чужды. Она с долей иронии говорила, что как и любой плебей, выбившийся в люди, предпочитает простые радости сложным, и с завидным постоянством два раза в месяц навещала своего приятеля – помощника бурмистра всея Старобрашова, по совместительству талантливого переговорщика и купца. Он создал себе образ чуть ли не серого кардинала, но фактически таковым не был. Когда-то давно, когда Марк действительно проворачивал большие дела, он помог Елене в самом начале её предпринимательского пути, а она не раз искусно задействовала своё обаяние в его интересах и некоторое время служила ему финансовым «мозгом». Теперь же они виделись раз в несколько недель, планомерно опустошая его запасы вина, которых по самым скромным подсчётам должно было хватить ещё лет на двести.

Каждый раз, когда её карета подъезжала к дому Марка, она восхищалась окружающей красоте. Он жил чуть ли не в самой высокой точке города, но дом стоял немногим ниже вершины – над ним ещё на метров пять возвышался холм, заросший дикими деревьями. Ей запомнился день, когда она впервые оказалась в этом волшебном месте и долго блуждала по дорожкам под густыми кронами деревьев – даже в солнечный день там был полумрак, который часто прорезался солнечными лучами. Свет становился насыщенным зелёным, проходя через кроны деревьев, а там, где пробивались прямые лучи, свет был золотым. У Марка не было фамильного герба – так же, как и Елена, он происходил не из самой аристократичной семьи, и скорее всего, именно это в своё время их и сблизило. Елена иногда думала, что если бы такой герб у него всё же был, то наверняка он был бы выполнен именно в зелёных и золотых цветах, и тогда можно было бы говорить о том, как прекрасно он воссоздал эти цвета в своей усадьбе. Впрочем, с каждым годом такие мысли, приписываемые ею самой к сентиментальным, посещали её всё реже, а усталости накапливалось всё больше. Вместе с усталостью появлялось и молчание – как внешнее, так и внутреннее.

В очередной раз подъезжая к его дому, она лишь мрачно смотрела, как по стеклу, и без того мутному, лились потоки воды. Блуждание по тёмным поворотам в такой ливень могло бы напугать многих, но она уже знала каждый изгиб этой дороги и относилась к ней более, чем равнодушно. А вот что её всерьёз беспокоило, так это практически полное исчерпание возможностей. Она отчаянно не хотела уезжать в столицу или другой крупный город, поскольку была уверена в двух вещах: тогда все её дела в Старобрашове пойдут прахом (ведь никто, кроме неё, не сможет уследить за ними должным образом!), а ещё ей придётся начинать всё сначала. Всё её состояние, вызывающее зависть и зубовный скрежет многих в родном городке, окажется более чем скромным в городе покрупнее – там на неё поначалу даже не будут обращать внимания. Да и только ли поначалу? Чтобы состязаться с хищниками циничнее и сильнее, ей не хватало того запала, который был в юности и молодости, а ведь именно он, наравне с удачей, может сворачивать горы. С другой стороны, расти в Старобрашове было уже некуда. Не то чтобы она упёрлась головой в потолок, но дальше начинался тот простор, оперировать на котором может только очень небрезгливый и подлый человек. Выходить туда Елена совсем не хотела.

Вечер в этот раз совсем не задался. Они долго молча и сосредоточенно смотрели друг на друга, но очевидно, так и не обнаружили ничего нового – ничего, что можно было бы не заметить за пятнадцать лет знакомства. Марк был весь в своих мыслях, а Елена приехала чрезвычайно опечаленной положением дел и даже раздосадованной тем, что никак не могла начать разговор. Они не только не могли найти подход друг к другу, но не могли поверить, что такое вообще возможно. Было бы преувеличением говорить о нарастающей пропасти, но небольшой ров с крокодилами всё же образовался, и то ли из-за брезгливости, то ли из-за усталости никто не хотел форсировать его первым.

Чем больше тучи сгущались внутри дома, тем больше они сгущались и снаружи. Прервать неловкую паузу помогла сама природа – постепенно, шаг за шагом, за окном разыгрывалась одна из мощнейших гроз, которую когда-либо видел этот город, и чтобы только не говорить о погоде (Елена ненавидела говорить о погоде), она наконец начала рассказывать, с какими мыслями приехала и какого совета хочет. К её удивлению, Марк не перебивал, слушал внимательно и даже слегка ухмылялся – так, как будто знал, что эта тема рано или поздно будет поднята, и уже придумал, что ответит.

Выслушав её до конца, он уставился в окно, об которое постоянно разбивались крупные капли дождя.

– Угадаешь, куда я смотрю? Это в старой долине.

В складках небольших холмов в низине были разбросаны фрагменты города. Где-то неровными рядами стояли домики с небольшими огородными участками и нелепыми изгородями, напротив начиналась большая роща с искривлённым рельефом, а в ней виднелась мрачного вида башня, утопающая в деревьях. Затем часть насаждений вырубили, а после пустырей начинался крутой обрыв. Где-то на горизонте извивалась река, но сейчас её не было видно из-за дождя и ночной темноты.

– Я повторю это в тысячный раз... – Елена вздохнула. – В жизни и так полно загадок, с которыми надо справляться. Их слишком много, чтобы выслушивать ещё и твои.

– Теряешь хватку! – рассмеялся Марк. – В старой долине уже не так много мест, которые не были бы ещё кем-то облагодетельствованы и которые притом представляют историческую значимость. Помнишь, где чёрные клёны и эта дурацкая башня?

Елена кивнула. На её лице не дрогнула ни одна мышца, однако её собеседник знал, что она сейчас отчаянно пытается вспомнить всё, что знает про это место, и догадаться, почему бывший вице-бурмистр увидел в нём что-то ценное – для неё это было чем-то вроде интеллектуальных гонок, где надо хотя бы не отставать от ведущего.

– Люблю свой кабинет за возможность делать такие наглядные пояснения, – он ткнул пальцем в большую, вырезанную на деревянных панелях карту, висевшую на стене, и показал на участок, где была обозначена Круглая Роща. – Слева – земля города, участок справа недавно выкупил королевский двор, а вот тут, кажется, будут гонки на лошадях. Или не будут, но там тоже всё выкуплено. Заметь, никто не суётся в самое сердце старой долины.

– Скорее в задницу, – без тени улыбки ответила она. – Что там вообще есть, кроме этой полуразваленной башни? Я там в детстве всё облазила. Роща как роща...

Елена прошлась по комнате и осушила бокал до дна несколькими мощными глотками.

– А клёны такие и в восточном пригороде растут. Ну, поменьше их, и что? – добавила она.

– История! – разочарованно воскликнул Марк. – Ты должна вкладываться в историю. Сейчас это просто разваленная башня и просто роща, но шестьсот лет назад именно там остановили поход меченосцев. И башня эта, если ты не знаешь, когда-то была частью крепости, на которой они споткнулись. Их там уничтожили практически подчистую.

Елена поморщилась. Она не любила все эти поросшие мхом рассказы про старинные сражения и то, как выглядели те или иные руины много веков назад, однако Марка было уже не остановить. Любого другого она бы уже прервала, явно выразив отсутствие интереса, но в этом случае терпеливо слушала. Изображать интерес было бы для неё уже слишком, но чувства такта хватило на то, чтобы усесться в кресло лицом к витражному окну и стараться хотя бы не потерять нить повествования.

– Самое интересное, что именно эта крепость, насколько я понимаю, была целью похода. Об этом нигде не говорят, мы даже не знаем, как она называлась, кому принадлежала... Но меченосцы окружили её с трёх сторон и они берегли силы для этой осады. Понимаешь, что нам продают под видом войн за отечество и всего такого?

– И как ты думаешь, – осторожно произнесла Елена, – что же там было такого ценное для них? Какой-нибудь очередной золотой запас короля?

– Очередной? Я оценил иронию! – Марк уже был навеселе и реагировал на всё предельно живо, сильно контрастируя с меланхоличной и мрачной Еленой. – Нет, это всё просто мои предположения. В чём я уверен наверняка, так это в том, что события тех лет – совсем не огромная тайна, по крайней мере сейчас. Просто это утраченный кусок истории, который ты можешь оживить, если тебе и правда больше некуда девать деньги.

Елена вздохнула.

– Ты хочешь, чтобы я занялась реконструкцией битвы, раскопками и всем таким? Это... Это уже совсем плохо, дорогой, ты меня точно с кем-то путаешь, – она не скрывала своего огорчения.

Марк подошёл к окну и закрыл ей вид на долину.

– Это ты меня с кем-то путаешь, – укоризненно сказал он. – Зачем искать какую-то подлинную историю, если ты её можешь придумать? Превратишь эту рощу в исторический парк, а башню – в место для паломничества патриотов. Будешь рассказывать про героическое сражение, к тому же оно таким и было. Маршал такое просто обожает, а если повезёт, и король приедет посмотреть. Ну, фантазирую... Но перспективы есть.

Он отошёл обратно к карте и задумчиво уставился на неё.

– Если ты не хочешь уезжать из нашей дыры, но хочешь делать большие дела, тебе надо или начинать отливать пушки и ядра, или придумать, чем ещё порадовать Отечество. Когда не хватает побед в современности, былые победы сильно прибавляют в цене, даже если им шестьсот лет.

– Тут сковороду с трудом можно отлить, – впервые за долгое время Елена улыбнулась. – И то, она сразу ржавая получится. Но ты серьёзно про маршала?

– Я и про короля серьёзно, но это всё слишком хорошо звучит, чтобы об этом так легко разбрасываться словами. Надо делать дело и надеяться, что оно выгорит. И кстати, я видел упоминания, что Эдуард любил заезжать в Круглую Рощу. Не знаю, что там с золотым запасом, но крепость там была непростая.

– В каждой дыре можно найти табличку, что сюда любил заезжать король Эдуард, – отмахнулась Елена. – Ты предлагаешь заниматься таким же дешёвым очковтирательством?

– Битва. Разгром врага, – терпеливо повторил Марк, выговаривая эти слова едва ли не по слогам. – Выгодная история со всех сторон, к тому же, что забытая.

Елена молчала и барабанила указательным пальцем по лакированному деревянному подлокотнику. Марк был уверен, что уже посеял в ней эту идею и теперь остаётся только дожидаться всходов, поэтому тоже молчал и не продолжал настаивать – уговоры должны быть не настойчивыми, а убедительными, считал он.

Дождь за окном усилился, вновь прогремели несколько мощных раскатов грозы.

– Оставайся, с утра поедешь. Я никому не скажу, что ты спишь в таких местах, – усмехнулся хозяин дома.

Мир за ночь подёрнулся мутной плёнкой, которую было не порвать и не смыть с глаз, а голова трещала так, словно вчера подавался не добротный красный трамин, а безымянная виноподобная жижа, которую наливают грузчикам многочисленные портовые кабаки к вечеру. Елена не испугалась такого начала дня – само чувство тяжёлого похмелья ей было знакомо. Но она не на шутку встревожилась из-за того, что не помнила, как добралась домой. В памяти всплывали обрывки воспоминаний и каждый из них мог оказаться ложным. Вот она с тоской глядит из окна на утреннюю грязь после сильного дождя, ранний рассвет. Только как она вызвала своего кучера? Неужели ехала с чужим? А вот она падает на кровать и засыпает в одежде. Действительно в одежде? Да.

Для человека, который умеет контролировать свои мысли и своё состояние, самое страшное в похмелье – это далеко не временное помутнение рассудка и блекло-серые краски, в которые окрашивается мир, а скорее осознание иллюзорности и даже некоторой подлости нашего мировосприятия. Что может говорить о его хрупкости и нестабильности красноречивее, чем тот факт, что какому-то презренному вчерашнему пойлу удалось сначала раскрасить мир всеми цветами радуги, заставить поверить во всё лучшее и гневно отринуть всё худшее, а после этого низвергнуть весь мир, превратить его в эту серость и грязь? Вся красота, стало быть, в глазах смотрящего, а исказить её – раз плюнуть.

Масла в медленный огонь самопожирания добавляла мысль, что Марк после попойки чувствует себя если и не прекрасно, то неплохо, несмотря на возраст и отнюдь не богатырскую комплекцию (его впалые щёки иногда, при правильном свете, придавали ему сходство со скелетом). Наверняка расхаживает по своим владениям в перепачканных грязью сапогах, поправляет саженцы, что-то шевелит в зелёных изгородях, неспешно расстилает старый свитер на мокрую скамейку, чтобы присесть и уставиться куда-то в кроны деревьев. К вечеру совсем оправится, а завтра, вероятно, позовёт свою двоюродную сестру, будет гонять с ней чаи и беседовать о всяких бессмысленных вещах. И ведь нормально же им так проводить время!

Елену охватила ненависть – эти люди начали казаться ей бесконечно чужими и едва ли не враждебными, поскольку они посмели вести жизнь так, как им заблагорассудится, и заниматься какими-то своими, непонятными ей делами. Она ощущала, как с каждой минутой всё больше и больше желает этому городу, этой стране, да и всему миру бесславного библейского конца – пусть скорее же на него обрушится огненная буря, все сгорят в мучениях, а никакого страшного суда так и не наступит, потому что были уже и следствие, и суд, и приговор, а кто всё проспал, тот сам виноват. И тогда окончательно никто, никому и ничего не будет должен, а её утренние мучения закончатся вместе со всем сущим – может, это будет нескромно, но зато очень эффектно и окончательно.

Когда жизнь не уходит из тебя, но замещается всепоглощающей ненавистью и отвращению к каждому аспекту существования, есть лишь один способ с этим справиться – приказать себя подняться и начать действовать вопреки всему, что видишь. Это означает не лобызать каждого встречного, но и не бежать от реальности, какой бы она мерзкой не представлялась. Подчиняясь неумолимой силе фактов, восприятие или постепенно восстанавливается, выправляется, или укрепляется в своих сумрачных позициях, но тогда гнев становится праведным и направляется в верное русло. Эту мудрость, которую независимо друг от друга описали десятки мыслителей из разных веков и разных уголков мира, Елена почерпнула у ныне покойного аббата, к которому ходила на исповеди в годы учёбы. Несмотря на преклонный возраст, он источал столько жизнелюбия и терпения, слово сошёл со страниц жития какого-то святого подвижника, и она всегда хотела спросить у него, как это вообще возможно. Набравшись смелости и сформулировав вопрос в виде письма, на следующей встрече она стала слушательницей целой лекции, из которой вынесла следующее: гневом, как и любой силой, нужно уметь управлять, поскольку иначе он может ненароком спалить своего породителя или же сделать его уязвимым. В заключение аббат сказал, что во всей своей речи не озвучил ни одного библейского догмата, а местами даже им противоречил, поскольку видит, что с Еленой следует говорить, как «с воином, но не с агнцом, готовящимся вырасти в жирного умиротворённого барана, и для которого, собственно, и предназначена немалая часть библейских истин». Этим, разумеется, он растопил уже начинавшийся проявляться в её взгляде лёд, растопив её подмерзающие чувства до состояния молочной реки. Через несколько месяцев аббат тихо умер во сне, не оставив Елене ни какой-нибудь записки с новыми наставлениями, ни просто тёплых слов на прощание, и тем самым поселив в ней иррациональную обиду. Река вновь стала замерзать, но внутри неё уже были едва распустившиеся цветы, оставленные этим прекрасным человеком, и кто знает – сохранились ли бы они лучше где-нибудь ещё, кроме как подо льдом?

Она решила, не откладывая, ехать в Круглую Рощу. Ей не нравилась идея Марка – она не любила ни историю, ни ратное дело, ни политические интриги, но оправдывала поездку уважением к приятелю – следовало хотя бы однажды побывать там, чтобы потом с полным правом заявить о бессмысленности затеи. Ещё более реальной причиной было желание поскорее разделаться с этим вопросом и вернуться к своим тупиковым, но хотя бы понятным делам. А ещё, пожалуй, больше не надо просить совета у людей, которые не могут понять и запомнить простых вещей... Нет, это уже была снова злость.

Погода всё ещё напоминала о вчерашнем шторме, и чем ближе Елена подъезжала к Круглой Роще, тем больше это было очевидно. Солнце часто выходило из-за туч, но сам их вид был отвратительным – рваные края окрашивались в чёрный и серый цвета, а уродливые пузатые сердцевины чаще были белыми, напоминая подснежники в грязи. Облака летели быстро и притом постоянно меняли свою форму, но лучше она не становилась. Ей, тоскливо глядящей на всё это из окна, лезли в голову забавные, но слишком уж очевидные аналогии с тем, что творилось в Старобрашове – постоянная имитация деятельности, постоянная муравьиная возня, постоянные победы и успехи, не меняющие в общей картине ровным счётом ничего. Это место как было проклятой Богом дырой в её детстве, так и оставалось сейчас, и даже её личные усилия, помноженные на её солидные возможности и ресурсы, были лишь каплей в море. Зачем уж соваться в столицу, если даже здесь и за жизнь ничего не изменить?..

Выбравшись из кареты и едва не угодив замшевым сапогом в лужу, Елена выругалась вслух – она отпрыгнула на сухую брусчатку и едва не столкнулась носом к носу с нищим, как раз подобравшимся, чтобы попросить милостыни у богатой дамы. В отличие от большинства побирающихся, он не имел никаких внешних уродств, не считая слегка сгорбленной спины, и кажется, даже не хромал. Всё это вызывало ещё большее отвращение к нему – значит, уродство где-то скрыто, быть может, оно душевное, а это худшая его форма. Одежда нищего была показательно старомодной, но не слишком изношенной, а местами даже выглядела так, будто её специально порвали или запачкали. Елена оттолкнула попрошайку, даже не прикасаясь к нему – он сам невольно отшатнулся, когда она упреждающе выставила руку. Ещё раз смерив его презрительным взглядом, она зашагала к дорожке, ведущей к башне посредине рощи – там её ждал пожилой смотритель в пальто мышиного цвета, который издевательски расшаркался, не дожидаясь даже, когда она подойдёт.

– Меня предупредили о вас и о вашем интересе к нашим развалинам, – смотритель лукаво усмехнулся, он говорил с едкой иронией, вот только смысл её был не до конца понятен – не то он не верил в серьёзность намерений Елены, не то откуда-то знал о её скептичном отношении к этому месту и насмехался над ним.

«И когда только Марк успел предупредить? Что за привычка забегать вперёд?» – раздражённо подумала Елена, но вслух ничего не сказала, лишь жестом велела смотрителю начать показ.

Когда она чувствовала себя не в своей тарелке, то начинала вести себя с окружающими предельно холодно – даже холоднее, чем обычно. Сейчас ей было настолько не по себе, что она, пожалуй, могла бы взглядом превратить смотрителя в ледяную фигуру и легонько щёлкнуть по ней ногтем, чтобы она разлетелась на тысячи осколков. Однако старик лишь ухмыльнулся и зашагал к башне по тропинке, вытоптанной в бурьяне.

– Дорожка, по которой мы идём, присыпана землёй и поросла растениями, но под этим всем ещё сохранилась кагамская брусчатка, которой когда-то были вымощены все площади в этой крепости. От самой крепости осталась только эта башня, – скрипучим голосом завёл он свою повесть.

– Да, это всё было не слишком сложно заметить.

Смотритель остановился и внимательно посмотрел на Елену.

– Я не знаю, что вам известно про эту крепость, и буду считать, что вам не известно ровным счётом ничего. И к вашему сведению, юная леди, обычно я прав в таких случаях. Поэтому я буду рассказывать вам всё – даже то, что вы можете увидеть собственными глазами.

Старик был, пожалуй, знатоком в том, как раздражать людей – мало что могло так вывести из себя Елену, как слово «юная». Всю жизнь она ненавидела быть юной, быть кем-то, кого можно поучать или к кому можно относиться снисходительно. Она даже пользовалась такой косметикой, чтобы казаться старше, но потом возраст взял своё и нарисованные черты слились с реальными.

– Вы не похожи на человека, которому отведено ещё так много времени, чтобы его можно было тратить на такие избыточные повествования, – Елена ничуть не устыдилась после отповеди своего собеседника, а вместо того попробовала уколоть его в ответ, причём весьма грубо.

– Положим, вы тоже не бессмертны. И раз это так, наш разговор смешон.

– А тут есть кому над ним посмеяться? – вырвалось у Елены.

Смотритель молча прошагал дальше и учтиво встал у входа в башню.

– Что же для вас будет не избыточным в моём, как вы выразились, повествовании? Может, вам сразу купеческий лист принести и цену написать? – насмешливо спросил он и отточенным жестом, строгим и чётким, словно движение руки опытного брадобрея, пригласил Елену войти.

Уже заходя, она оглянулась назад и к своему удивлению увидела неподалёку заросшую бурьянами и травой могилу, на которой отчётливо виднелся дагеротип с молодым парнем лет двадцати пяти. Или же кто-то настолько реалистично изобразил лицо покойного, что оно напоминало фотокарточку?.. Так или иначе, но мода на такие вещи появилась совсем недавно и даже не дошла ещё в полной мере до Старобрашова, в то время как захоронение выглядело изрядно старым. Да и придёт же кому-то в голову хоронить человека в Круглой Роще... Елена задумалась над всем этим, но не сказала ни слова – на расстоянии она не была уверена, не почудилось ли ей это всё, а сесть в лужу перед таким язвительным оппонентом она не могла ни при каких обстоятельствах – даже в мелочах. Осознав, что у неё есть ещё максимум полсекунды, чтобы не показаться странной, она развернулась и зашагала внутрь.

Винтовая лестница, ведущая наверх, была выложена досками, которые внешне прогнили, но на практике не проваливались, а лишь угрожающе скрипели. Елена несколько раз уточнила о проводника, безопасно ли им сейчас подниматься наверх, но в ответ получила только набор не слишком оригинальных колкостей и подшучиваний. Старый чёрт, как она его мысленно окрестила, похоже, и правда собирался на вечный покой, потому что на земле он уже мало чего боялся – в том числе и задевать легко заводящуюся, не слишком добрую и притом достаточно могущественную незнакомку. Впрочем, ей самой это даже чем-то нравилось – она не проявляла уважения к его возрасту, а он не проявлял уважения к её богатству и влиянию, в этом смысле между ними царил паритет.

Наконец, оказавшись наверху, Елена впервые за день всерьёз удивилась – вместо ожидавшихся развалин она увидела достаточно хорошо обставленный зал. Под огромным навесом из бордовых и оранжевых кусочков витражного стекла стояли около десятка кресел, обтянутых чёрной кожей, которая выглядела потёртой, но не изношенной. Ближе к краю башни, обнесённом кованным ограждением, стоял большой круглый стол – лакированный, из не самого дешёвого дерева, с чёрными чугунными собачьими головами по окружности в качестве не то украшений, не то разделителей, указывавших на шесть сегментов. Рядом были помещения, отгороженные хлипкими ширмами и, похоже, что в них размещались повара и обслуга в дни, когда это место заполнялось.

Предвосхищая все вопросы, смотритель повесил пальто на крючок у двери и уже без всякой язвительности ещё раз сделал реверанс. Его лицо словно помолодело – на самом деле его так же покрывала сеть морщин, напоминавших карту пригородных путей, но движения стали не такими старческими, а под отвратительным пальто, как оказалось, скрывался вполне современный тёмно-коричневый камзол, расшитый кое-где жёлтыми нитями.

– Рад приветствовать вас в нашем скромном клубе. Некоторые уважаемые джентльмены и дамы тоже, конечно, иногда имеют удовольствие собираться здесь, – сказал он и жестом пригласил её усесться за круглый стол. – Из Старобрашова, не из Старобрашова, даже из других государств.

– Марк тоже сюда приходит? – Елена не скрывала удивления в голосе.

– Нет, нет, это немного не то место... – смотритель сам уселся напротив так, что за его спиной были видны верхушки деревьев Круглой Рощи и беспокойное небо. – Это не какое-то тайное общество, которое стремится собрать в своём составе всех, кто имеет какой-то вес в этом городишке, чтобы потом радоваться наличию их постных лиц в одном месте. Такая затея уже воплощена многократно. У нас скорее не люди создают сообщество, а само сообщество ваяет людей – тех, кто хотел бы не быть застывшей глиной. Понимаете?

– Нет, конечно! – Елена вновь вскипела из-за своей ненависти к загадкам, которых здесь начинало прибывать. – Говорите прямо.

Смотритель повернулся и демонстративно начал рассматривать тёмные деревья, шатающиеся на ветру. Ветер то нарастал, то стихал, и постоянно тревожно свистел, хотя в самой башне сквозняков не ощущалось – туда только то и дело набегали волны холодной свежести.

– Как вы сюда попали? – спросил он, не поворачиваясь к ней лицом.

– Буду говорить откровенно, – к Елене вернулось самообладание, намечался вполне понятный для неё разговор. – Мне сказали, что эта земля нуждается, будем говорить так, в благодетеле... Который мог бы превратить её в подобие галереи одной знаменательной победы.

– А вы считаете, что у нас в подвале скрывается пинакотека с полотнами и статуями, посвящёнными этой... Победе? Или что? – в голосе смотрителя появились нотки искреннего недоумения.

– Есть люди, которые занимаются историей и обставляют вещи так, чтобы её прославлять. Есть люди, которые за всё это платят в интересах нашего общества. И в своих, надо понимать, тоже, – ответила она.

– Вы считаете, что тут есть, что прославлять? Ну же, посмотрите сами.

Елена придвинулась к смотрителю, слегка привстав и схватив одну из собачьих голов, которые украшали стол. Он всё так же не поворачивался к ней лицом и это её тревожило, но сейчас по её телу пробежала дрожь совсем по другим причинам – в роще она своими глазами увидела идущий куда-то вглубь частокол, на который через каждый несколько метров были насажены почерневшие и обезображенные человеческие головы. Изменился и вид самой рощи – там, где были достаточно просторные тропинки, стало ещё больше пожухшей травы и кустов, зловеще помахивающих голыми ветвями на ветру. Издалека раздавался пронзительный собачий вой, а вдоль дорог то там, то здесь лежали грязные обрывчатые куски материи, прикрывавшие нечто,  похожее на руки, ноги и даже торсы, сначала обгоревшие, потом сгнившие.

– Уберите руку, – собеседник Елены мягким, но настойчивым движением заставил её сесть обратно и прекратить опираться на собачью голову.

В тот же момент она подскочила снова, чтобы посмотреть на рощу, но видение уже закончилось – башню окружала всё такая же недружелюбная погода, но никаких кольев с головами и заросших дорожек уже не было. Глаз уцепился за полуистлевшую деревянную табличку городского образца, установленную для проезда редких экипажей, решивших срезать путь именно здесь. Над соседними деревьями пролетели вороны – совершенно не зловещие, не чёрные, но серые, наверняка озабоченные поиском пропитания на оставшийся день. Словом, всё было, как обычно.

– Мне что-то дурно... – она обессиленно села обратно и посмотрела в сторону выхода.

– Скоро вы попадёте домой, – смотритель наконец повернулся к ней лицом, но к облегчению Елены оно не превратилось в демонское и не помолодело на тридцать лет. – И может быть, забудете о нашей сегодняшней встрече, если захотите.

– Пожалуй, захочу, – на лице Елены появилась болезненная улыбка. – Буду с вами честна, я тут в некотором смысле из чувства долга и похоже, что я совсем неважно себя чувствую.

Смотритель понимающе кивнул, поднялся и неспешно зашагал к выходу. Елена же тем временем пересела ближе к ограждению – ей казалось, что ближе к краю будет больше свежего воздуха, а с другой стороны она хотела ещё раз посмотреть на рощу и убедиться, что все ужасы ей причудились, иначе спускаться вниз её нутро панически отказывалось. Умом она прекрасно понимала, что всё это не может быть взаправду – так же, как не может быть настоящим придуманный призрак за скрипучей дверью, которую предстоит открыть, и не может быть настоящим монстр в кустах, мимо которых нужно пройти. Всё это напоминало игры детского разума, которые действительно порою позволяют увидеть на миг неожиданные и пугающие вещи воочию, но не делают их сколь-нибудь реальными.

По роще – привычной, и не искажённой – бежали двое детей, мальчик и девочка. Мальчик на вид был чуть постарше, лет двенадцати, но он порою не поспевал за своей спутницей, а иногда перегонял её и пытался подстраховать, чтобы она не упала. В руках у него была холщовая сумка, из которой что-то постоянно вылетало и просыпалось – то ли ягоды, то ли грибы. Как это часто бывает у детей, в их поведении присутствовало больше хаоса, нежели разумного, но здесь на то были особые причины. И они не заставили себя ждать: из подлеска выбежали две крупные чёрные собаки, которые гнались за ребятами, настигая их с двух сторон, причём расстояние между ними стремительно сокращалось. Псы, по своей прыти похожие на гончих, а по массе и угрожающему виду – на волков, большими прыжками продвигались вперёд и наконец, когда девочка отстала от своего спутника, оба переключились на неё. За считанные секунды одна из собак в прыжке толкнула её лапами в спину, а вторая уже начала тормозить, обогнав и оббегая жертву. В намерениях псов не было никаких сомнений – они не играли и они не собирались ждать. Опрокинувший ребёнка пёс уже вцепился ему в руку, в то время как второй рычал у её головы, пытаясь сомкнуть пасть вокруг неё. Оглянувшись назад и увидев, что происходит, мальчик моментально потерял остатки внимательности, споткнулся и безвольно пролетел несколько метров, неуклюже перекувыркнулся словно мешок с тряпьём, ударился головой и замер. Казалось, что он вмиг потерял волю и стал лишь предметом, летящим по инерции. К нему уже мчался третий пёс.

– Вы не интересовались, но клуб у нас в некотором смысле охотничий, – неожиданно сказал смотритель, незаметно подошедший к Елене и стоявший у неё за спиной. – И опять же, хотя вы не и просили, но у вас появилась возможность посмотреть. Видите, как места и события могут проявлять своеволие?

– Почему вы ничего не сделаете? – с ужасом прошептала Елена, глядя на то, как собаки набросились на мальчика, а тот не может выдавить из себя даже крика о помощи.

Ей показалось, что целью собак было только разорвать своих жертв на части – не насытиться, но убить.

– Вы не похожи на поборницу морали, – поморщился старик. – Это происходит здесь часто. Откуда в вашей голове берётся мысль о том, что я должен этому противостоять?

Елена действительно не была защитницей угнетённых или человеком, способным хоть сколь-нибудь долго переживать из-за смерти незнакомых ей людей, но бессмысленность и звериная жестокость этой расправы так потрясли её, что она начала ощущать тошноту. Весь страх за свою судьбу, который долгое время играл внутри, но не выпускался наружу, подавляемый самообладанием и нежеланием выглядеть испуганно, теперь был готов вырваться самостоятельно. И словно подтверждая все опасения, смотритель неожиданно схватил её за шею и силой заставил повернуться к столу. Теперь уже сам он прижал руку Елены к одной из чугунных собачьих голов. Холодный металл неожиданно начал греть ей ладонь, но он не раскалялся, а лишь пульсировал и передавал ощутимое тепло. Пульс всё ускорялся, пока очередной его толчок неожиданно не выбил Елену из себя – она ощутила, что через миг потеряет сознание, а вскоре весь мир померк.

Открыв глаза, она поняла, что находится уже внизу, а не на башне. Елена с удивлением рассмотрела перед собой жилистые лапы, где через чёрную шерсть виднелась кожа бронзового цвета. Кажется, они принадлежали ей.

С силой втянув своими чёрными, разбитыми на сегменты ноздрями насыщенный осенний воздух, в котором размешались тысячи запахов, она ощутила совсем свежий человеческий след. Лапы сами понесли её вдаль – она даже не успевала сосредоточить взгляд, морда моталась вверх и вниз с каждым мощным прыжком, а из пасти летели капли вязкой слюны. Её целиком охватил первобытный инстинкт охоты – охоты, которая может увенчаться немедленным успехом. Примитивное воображение животного не могло нарисовать никакой картины, но очень живо рисовало ей вкус крови и свежего мяса – так, словно она уже оторвала и проглотила кусок, а сейчас оторвёт ещё и ещё. Вечернее солнце, зависшее низко над лесом, мягко подсвечивало ей путь, но он оказался недолгим. За очередным пригорком пряталась испуганная девочка – чуть помладше той, которую загрызли перед этим, с холодным носом, одетая хорошо, но неряшливо, и жутко испуганная... Чудовищно напоминавшая саму Елену в детстве – с её слегка замедленным взглядом, с такими же оспинами на левой щеке, ещё не сглаженными десятилетиями, худощавыми плечами и длинными ногами.

Если бы чёрный пёс мог рассуждать о том, что это означает, он бы остановился. Если бы чёрный пёс мог читать что-то в детских глазах, он бы оступился, преодолевая последние метры до добычи. Но он мог только находить, преследовать, а потом убивать – со всей своей мощью двигая пастью со сжатыми челюстями, несколькими укусами отрывая тонкое детское запястье от руки, разрывая живот, разбрасывая плоть вокруг и зарываясь окровавленной пастью во внутренности, легко проламывая рёбра и почти не замечая хруста костей. Крови становилось всё больше и видно за ней было всё меньше.

Елена очнулась в до боли знакомом доме и до боли знакомой постели – это были не те декорации, которые окружали её последние двадцать лет. Это был родительский дом, который существовал безумно давно и уже превратился в подобие сказки.

С большим трудом приходя в себя, она решила некоторое время не поднимать головы и даже не пытаться вылезти из-под одеяла. Уютный, потрескивающий звук камина и полумрак, освещённый лишь одинокой свечой на столе у окна, сами по себе навевали желание спать дальше, но память о произошедшем жгла, как раскалённые угли. Вдобавок ко всему она не чувствовала себя в порядке – как она оказалась в родительском доме? Жива ли ещё мама, жив ли отец? Нет, они ведь так давно умерли... А кем она была, чёрным псом или собой? Всё спуталось в её сознании и на всё рождались десятки ответов, из которых ни один не мог быть верным.

Надо было подниматься, но она чувствовала себя так, словно её придавило сверху, а руки и ноги налились свинцом. Мысль о том, что нет ни мамы, ни папы, а дом почему-то есть, и камин кто-то зажёг, была менее пугающей, чем мысль о том, что десятки лет труда, все её достижения, связи и состояние могут оказаться просто наваждением. Постепенно Елена вновь становилась тем, кем была – сорокалетней магнаткой (так её презрительно называли люди, хотя ей и не было сорока) со скверным характером и мертвецкой хваткой, поэтому спустя десять минут она решилась всё-таки привстать и осмотреться.

Одеяло, которое так уютно щекотало её тело при каждом движении, оказалось соткано из тысяч живых насекомых – существ, которых она всю жизнь ненавидела даже больше людей. Стройность полотна рухнула, словно исчез некто, отдававший ему негласную команду держаться вместе, и теперь по ней ползли вши, небольшие тараканы, пыльные жучки с ребристыми спинками, мухи и их личинки, бесчисленное множество мошек. Кто-то взлетал, а кто-то просто бежал в разные стороны, а Елена в итоге оставалась совершенно голой. Сквозняк, наконец, задул свечу и она осталась в полной темноте. Нервы не выдержали и она истошно закричала на весь свет.

– А вот теперь действительно всё, – раздался извне вкрадчивый голос смотрителя – тихий, но звучавший весомее всего.

Мир померк ещё раз – не так, как бывает, когда погас свет, а должно быть так, как бывает перед смертью, и вместе с этим оборвался её крик, прекратилось отвратительное шуршание и стрекотание насекомых, и даже на смену темноте пришло нечто, страшнее её – Пустота.

Но мир всё же смилостивился и появился ещё раз.

Елена открыла глаза и увидела, что стоит рядом с тем самым нищим, который ей так не понравился, когда она подъехала к башне. Едва не упав в лужу, она увидела, что кучер недоумённо разглядывает её и прикидывает, не следует ему задержаться. На дорожке, ведущей к башне, не было ни смотрителя, ни кого-то ещё – похоже, что на самом деле в Круглой Роще её никто не ждал, по крайней мере теперь. Осмысление было похоже на водопад, которым окатывает так, что может и унести – нахлынувший поток мыслей окончательно подкосил её ноги и лишь из последних сил она схватилась за выступавшую грязную рессору, перепачкала руку и даже, кажется, содрала на ней кожу. Подоспевший кучер помог ей залезть обратно в экипаж и, не задавая лишних вопросов, повёз домой, намереваясь потом рассказать обо всём доктору.

Уже в карете Елена потеряла сознание и проспала около десяти минут. Страх с его бешеным сердцебиением и предобморочным состоянием после этого сна полностью уступил место тягостной тоске. Вновь открыв глаза, в полусне она вспоминала слова дурацкой двоюродной сестры Марка о том, что в жизни каждой женщины рано или поздно наступает осень, и важно как можно дольше оттянуть этот момент. Ей оставалось только вздохнуть, потому что теперь она ощущала, что почти вся её сознательная жизнь и была такой осенью, а теперь пришла зима – с промозглыми ветрами, которые гонят по отвратительной голубой глади оторвавшиеся льдины, с промёрзшей грязью и голыми ветками деревьев, которые видно из такого же промёрзшего окна. А больше оттуда ничего не видно.

Елена ехала и смотрела на оранжевые лучи раннеосеннего заката, в которых листья чёрных клёнов светились багрово-красным, но это зрелище было ей уже безразлично. Она ехала домой, чтобы там окончательно впасть в тяжёлую хандру, один раз встретить и тут же спровадить Марка, а спустя ещё несколько дней получить письмо, с которого и началось это повествование.

На небольшом пригорке, из которого торчал полуистлевший крест, за всем происходящим наблюдали двое детей лет десяти-двенадцати – мальчик и девочка. У девочки на лице отпечаталось тревожное недопонимание, причём её детская мимика выражала это очень хорошо, а мальчик лишь скорчил какую-то гримасу, увидев, как женщина вышла из кареты, едва не наткнулась на нищего, несколько секунд стояла, как вкопанная, глядя на него, а после этого, чуть не упав, забралась обратно и быстро покатила в город.

– И что это было? – сказал вслух мальчик, провожая взглядом карету. – Может, она его знает?

Девочка, казалось, старалась не говорить и не думать много об этой женщине – чем-то она ей сразу не понравилась.

– Дурная какая-то, – кивнула она. – Ну мы идём? Есть уже хочется, а ещё собирать.

– Пошли.

Дети сорвались с места и побежали в рощу.